Подвиг летчика Девятаева
#Медальзабоймедальзатруд
Детская библиотека им. А. П. Гайдара принимает участие в сетевой
акции памяти и славы «Медаль за бой, медаль за труд», организованной
Центральной городской библиотекой им. А. С. Пушкина МКУК ЦБС г. Орла.
Предлагаем вашему вниманию рассказ о подвиге Михаила Петровича Девятаева.
Про подвиг Девятаева в СССР стало широко известно после очерка Василия Пескова «Побег» в «Комсомольской правде», опубликованного 7 февраля 1985 года. Эта абсолютно кинематографическая история лишний раз подтверждает: жизнь удивительнее самых смелых фантазий. Слово мэтру — Василию Михайловичу Пескову.
«Этой истории сорок лет. Точная дата — 8 февраля 1945 года. Первая ее публикация была устной — неведомый телеграф разнес известие по фашистским лагерям смерти. Замученные, истощенные, на гибель обреченные люди радовались ей, как собственной победе. Это было то, о чем каждый мечтал. Бежали! Да как — на захваченном самолете! Во фронтовой газете подступавших к Одеру советских войск появилась в далеком том феврале заметка со снимком: на подтаявшем поле на брюхе лежит самолет «Хейнкель». Из него только что вышли люди в полосатой одежде. Два часа назад они еще были узниками. Истощенные до предела — кожа и кости. Но долетели. Ад — позади... В 1957 году история дерзкого побега из плена стала достоянием больших газет. Главное ее лицо — летчик Михаил Петрович Девятаев был удостоен звания Героя Советского Союза. Имя его в тот год было у всех на устах. Но идет время. Выросло новое поколение людей. То, о чем было рассказано, превратилось в легенду. «Слышали, был такой случай. Жив ли летчик сейчас? Нельзя ли вновь рассказать?» Это строчки из писем в редакцию. Вновь рассказать... В прошлом году в ФРГ я вдруг обнаружил: и тут известно об этой истории. В журнале «Штерн», интересуясь именами знаменитых людей, занесенных в память компьютера, я прочел вдруг фамилию: Девятаев. Оказалось: тот самый! Вернувшись в Москву из Гамбурга, я позвонил в Казань Девятаеву. Он был в добром здравии. Пригласил: «Приезжайте, поговорим».
Cекретная база
В Балтийском море на линии к северу от Берлина есть островок Узедом. На западной его оконечности располагалась секретная база Пенемюнде. Ее назвали «заповедником Геринга». Тут испытывались новейшие самолеты. Тут находился ракетный центр, возглавляемый Вернером фон Брауном. С десяти стартовых площадок ночами, оставляя огненные языки, уходили в небо «Фау-2». Этим оружием фашисты надеялись дотянуться аж до Нью-Йорка. Но весной 1945-го им важно было терроризировать более близкую точку — Лондон. Однако серийная «Фау-1» пролетала всего лишь 325 км. С потерей стартовой базы на западе крылатую ракету стали запускать с Пенемюнде. Отсюда до Лондона более 1000 км. Ракету поднимали на самолете и запускали уже над морем. Авиационное подразделение, осуществлявшее испытания новейшей техники, возглавлял 33-летний ас Карл-Хайнц Грауденц. За его плечами было много военных заслуг, отмеченных гитлеровскими наградами. Грауденц сам участвовал в испытаниях. Он летал на «Хейнкеле-111», имевшем вензель «Г. А.» — «Густав Антон». База тщательно охранялась истребителями и зенитками ПВО, а также службой СС.
«Взлетел, как ворона»
8 февраля 1945 года обер-лейтенант Грауденц, наскоро пообедав в столовой, приводил в порядок в своем кабинете документы. Внезапно зазвонил телефон. — Кто это у тебя взлетел, как ворона? — услышал Грауденц грубоватый голос начальника ПВО. — У меня никто не взлетал... — Не взлетал... Я сам видел в бинокль — взлетел кое-как «Густав Антон». — Заведите себе другой бинокль! — вспылил Грауденц. — Мой «Густав Антон» стоит с зачехленными моторами. Взлететь на нем могу только я. Может, самолеты у нас летают уже без пилотов? — Вы поглядите-ка лучше, на месте ли «Густав Антон»?.. Обер-лейтенант Грауденц прыгнул в автомобиль и через две минуты был на стоянке своего самолета. Чехлы от моторов и тележка с аккумуляторами — это все, что увидел оцепеневший ас. «Поднять истребители! Поднять все, что можно! Догнать и сбить!» Через час самолеты вернулись ни с чем. С дрожью в желудке Грауденц пошел к телефону доложить в Берлин о случившемся. Геринг, узнав о ЧП на секретнейшей базе, топал ногами — «виновных повесить!» 13 февраля Геринг и Борман прилетели на Пенемюнде. Почему голова Карла-Хайнца Грауденца уцелела, остается загадкой. Возможно, вспомнили о прежних заслугах аса, но, скорее всего, ярость Геринга была смягчена спасительной ложью: «Самолет догнали над морем и сбили». Кто угнал самолет? В капонире — земляном укрытии для самолетов, близ которого находился угнанный «Хейнкель», нашли убитым охранника группы военнопленных. Они в тот день засыпали воронки от бомб. Срочное построение в лагере показало: десяти узников не хватает. Все они были русскими. А через день служба СС доложила: один из бежавших вовсе не учитель Григорий Никитенко, а летчик Михаил Девятаев.
«Еду в Казань. Вернусь летчиком»
Михаил Девятаев... Мы сидим в его доме. Михаил Петрович вспоминает. Он мордвин. Был у матери тринадцатым ребенком. Отец умер от тифа, когда мальчику было два года. Легко представить, как жилось в многодетной бедной деревенской семье. Однако все дети выжили. И по законам жизни выросли крепкими, смелыми, не боящимися невзгод. В 1934 году в мордовский поселок Торбеево прилетел самолет — забрать больного.
Михаилу было 16 лет. Вид самолета, короткий разговор с летчиком поселили в юной душе мечту. Школа окончена. Матери он сказал: «Еду в Казань. Вернусь летчиком». В Казань он явился босым, в майке, сшитой из стираного кумача. Первые две ночи спал на вокзале. Путей в летчики сразу найти не мог, определился в речной техникум. И окончил его успешно. Одновременно учился в аэроклубе. Потом военное училище. В 1939 году он явился в родное Торбеево лейтенантом: «Мама, я — летчик!»
Пистолет на память
Война застала его под Минском. Уже 23 июня Михаил Девятаев участвовал в воздушном бою. 24 июня он сбил вражеский самолет. А еще через день сам попал под огонь «Мессершмитта» и выпрыгнул с парашютом из горящего «ишака» (истребителя И-16). Не прояви он находчивость, война и жизнь окончились бы для него в этом бою под Минском — «Мессершмитт» развернулся расстрелять летчика. Михаил стянул стропы и быстро «колбасой» понесся к земле. В ста метрах он дал парашюту раскрыться и спасся. Потом он еще не один раз покидал горящие самолеты. К лету 1944-го он сбил девять вражеских самолетов. Пять раз сбивали его. У него были прострелены рука и нога. Лежал в госпитале. Полтора года из-за ранений летал на кукурузнике, но потом добился возвращения в истребительный полк. К 1944 году летчик Девятаев был награжден тремя боевыми орденами. Один эпизод. Осенью 1943-го из-под Кривого Рога надо было вывезти тяжелораненого генерала — только в Москве могли сделать сложнейшую операцию. Три самолета У-2 не достигли цели — в тумане не находили село или терпели аварию, пытаясь садиться на раскисшую землю.
Девятаев, полетевший четвертым, нашел село, благополучно сел, отыскал нужный дом и узнал: генерала четыре часа назад отправили в Москву поездом... Конечно, можно было бы вернуться. Девятаев поступает иначе.
Прикинув время и путь следования вагонов, он полетел над железной дорогой и скоро увидел поезд. Как заставить остановиться? «Я полетел низко, едва не касаясь колесами паровоза. Отворачивал в сторону, покачивал крыльями — нет, машинист не понимал, чего добивается кукурузник. Тогда, выбрав место, я посадил самолет и выбежал на полотно, отчаянно размахивая шлемом. Поезд промчался мимо. Я взлетел еще раз, обогнал состав, сел и выбежал снова на полотно». На этот раз поезд остановился. Посреди степи генерала перенесли в самолет. К вечеру он был уже в Москве. Он лежал на носилках белый, бескровный.
Велел позвать летчика. Тот подошел, приложил ладонь к шлему. Генерал попросил достать из его кобуры пистолет. «Лейтенант, возьмите на память. Сколько буду жить, столько буду вас помнить». Такой эпизод...
В нем — весь человек: чувство долга, находчивость, смелость, стремление достигнуть цели... Летом 1944 года Михаил Девятаев снова на истребителе, воюет в дивизии Александра Покрышкина.
«Среди летчиков нет предателей»
День 13 июля был переломным в его судьбе. Накануне наступления под Львовом Девятаев сделал за день три боевых вылета. Уже на заходе солнца поднялся в четвертый раз навстречу летевшим «Юнкерсам». Он не заметил, как из-за облака вынырнул «Мессершмитт»... Машина словно споткнулась. В кабине — дым, перед глазами — языки пламени...
«Мордвин, прыгай!» «Мордвин» — позывной Девятаева. «Миша, приказываю!» — это был голос его командира... Бой шел за линией фронта. Прыгая из готового взорваться самолета, Михаил ударился о хвостовой стабилизатор и приземления на парашюте уже не помнил. Очнулся в землянке среди летчиков. Но речь — чужая... Это был плен. Сначала с ним обошлись почти по- джентльменски — перевязали рану, накормили, не тронули ордена. Но, оказалось, все было психологической подготовкой склонить к измене. Когда Девятаев с возмущением сказал: «Среди летчиков предателей не найдете», — отношение изменилось. Стучали кулаком по столу, топали ногами, подносили к лицу пистолет. Требовали не так уж много: название части, расположение, имена командиров... «Ничего не сказал!»
Подкоп рыли ложками
В прифронтовом лагере военнопленных встретил таких же, как сам. Все в плену оказались после вынужденных посадок и прыжков из подбитых машин.
Были раненые, с обожженными лицами и руками, в обгоревшей одежде. Но это были люди, уже видавшие Сталинград, Курскую дугу, освобождавшие Киев, это были летчики, знавшие вкус победы. Сломить их было нельзя.
Их держали от остальных пленных отдельно. И на запад повезли не в поезде, а в транспортных самолетах. Начался для летчиков лагерный плен. Их поместили в отдельный барак. Рядом валялись чья-то одежда, обувь, детские рубашонки, ночные горшки... Решились спросить у охранника: что это значит? Эсэсовец, ухмыляясь, объяснил: «В бараке жили еврейские семьи, вчера всех туда... — он показал на трубу крематория. — Освободили место для вас». Бежать! Попытка к побегу каралась смертью. И все-таки несколько человек, тщательно присмотревшись друг к другу, решились. Надежда вырваться на свободу была у всех связана с самолетом. Врач, тоже пленный, рассказывал: аэродром — рядом. В воскресный день, когда немецкие летчики отдыхали и у машин оставалась только охрана, можно напасть, захватить самолет... Трудность главная — бегство из лагеря. Вся территория с вышек простреливалась. Ров, колючая проволока с током высокого напряжения... Решили делать подкоп. Прямо из барака, стоявшего на сваях, стали рыть тоннель под ограду. «Рыли ложками, мисками. Землю выносили и ровным слоем рассыпали под полом барака. Работали ночью, наблюдая в щелку за часовым. Чтобы землей не запачкать одежду и не выдать себя, в нору лазали нагишом. Сил хватало на пять-шесть минут». Подкоп достигал уже линии ограждения, когда охране кто-то донес о близком побеге.
Новое имя
Изуверскими пытками началось выявление зачинщиков. Среди них оказался Михаил Девятаев. Избиение железными прутьями, истязание в карцере жаждой и жаром железной печки... Неизбежный расстрел казался уже желанным. Но агонию трех, уже еле державшихся на ногах узников решили продлить. Сковав их цепью, отправили в Заксенхаузен, в самый страшный из лагерей. Все, что было до этого, представлялось теперь преддверием ада. Адом был Заксенхаузен. Уделом сюда прибывших была только смерть — от истощения, от побоев, от страшной скученности, которую по мере прибытия новых жертв разрежал крематорий. Пленники тут разделялись на смертников и штрафников. Шансов выжить у тех и других практически не было. Но смертники к смерти стояли ближе. «В бараке санобработки парикмахер, снимавший машинкой мою шевелюру, тихо спросил: — За что попал? — Подкоп. — Это расстрел... За минуту до этого разговора тут, в санитарном бараке, у всех на глазах охранник лопатой убил человека за то, что тот осмелился закурить. Труп лежал у стены. Не знаю уж, чем я понравился старику- парикмахеру, такому же узнику, как и все, но он вдруг спросил: — Бирку уже получил?.. Давай! Давай скорее!.. Мало что понимая, я отдал железку с продавленным номером. Оглянувшись, старик нагнулся к убитому и тут же сунул мне в руку новую бирку с номером 104533. — Запомни, теперь ты другой человек, не смертник — штрафник.
Фамилия — на бумажке. Так летчик Михаил Девятаев стал Григорием Степановичем Никитенко — учителем из Дарницы. «Как выжил — не знаю. В бараке девятьсот человек — нары в три этажа. Каждый из узников в полной власти надсмотрщиков. Могут избить, изувечить, убить... 200 граммов хлеба, кружка баланды и три картофелины — вся еда на день...
Работа — изнурительно тяжкая или одуряюще бессмысленная... Более тысячи скелетов, обтянутых кожей, в четыре утра выстраивали на ветреном плацу. Каждый стремился протиснуться в середину этого скопища — там теплее и один поддерживает другого, легче стоять. Кто-то упал. Ну, значит, отмучился. Ежедневно повозка, запряженная людьми, увозила трупы туда, где дымила труба. И каждый думал: завтра и моя очередь. Забираясь ночью на нары, я размышлял: друзья летают, бьют фашистов. И я поборюсь».
Поближе к самолетам
К концу 1944-го фашисты стали испытывать острую нужду в рабочей силе. Узников Заксенхаузена осмотрели врачи и, как видно, нашли, что часть до предела истощенных людей пригодна к работе в каких-то иных местах. 15 ноября полтысячи пленных загнали в вагоны. Везли куда-то три дня. Когда вагоны открыли, более половины людей были мертвыми. «Учитель Никитенко Григорий» оказался среди выживших. Узники сразу поняли, что находятся близко от моря: летали чайки, сырой ветер пронизывал до костей. С умерших снимали полосатые робы — подшивали к своей одежде подкладку. Три с половиной тысячи пленных каждое утро получали наряд на работу. В порту выгружали уголь, цемент, ремонтировали дороги, засыпали воронки от бомб. Большая группа людей извлекала из земли и строений невзорвавшиеся бомбы. Сами немцы называли группу «командой смертников». Но именно в эту команду всем хотелось попасть: во время смертельно опасной работы разживались едой — хлебом, картошкой, иногда колбасой.
Самой недобычливой была аэродромная команда. На летном поле — ни картошки, ни какого- нибудь корешка, ни беленой дождями кости, от которой, если долго держать в кипятке, получается заглушающий голод отвар. И работа на летном поле самая тяжкая — засыпать воронки, носить замес из цемента. Но именно в эту команду стремился все время попасть «учитель из Дарницы». «Рев самолетов, их вид, их близость с громадной силой всколыхнули мысль о побеге». Все, кто работал тут, понимали: пленным пути с этой базы не будет, всех уничтожат. Пытались бежать.
Один отчаянный югослав затаился на островном озере. «Поймали. В назидание всем поставили перед строем и спустили овчарок. Чтобы загрызли не сразу, шею обмотали брезентом. Я видел много всего, но более страшной картины не помню». В мимолетных разговорах «учитель из Дарницы» обронил осторожно мысль о побеге, сказав, что есть среди пленных опытный летчик. Слово «летчик» было доверено четверым:
Владимиру Соколову, Ивану Кривоногову, Михаилу Лупову и Федору Фатых. Имя пилота долго держалось в секрете. «А когда я, поверив в товарищей, сказал: „летчик — я“, то увидел разочарование. Изможденным, обессиленным людям летчик представлялся сильным большим человеком. А перед ними стоял такой же, как все, „доходяга“. Но я говорил о побеге так убежденно, что поверили: можем взлететь».
Помог пилот-хвастун
Работая на аэродроме, теперь примечали все подробности его жизни: когда заправляются самолеты, когда команды уходят обедать, какая машина удобней стоит для захвата. Остановили внимание на двухмоторном «Хейнкеле-111». Он чаще других летал. «Я прикидывал план захвата машины, рулежки, взлета под горку в сторону моря. Но сумею ли запустить? Во что бы то ни стало надо было увидеть приборы в кабине, понять, как, что, в какой последовательности надо включать — счет времени будет идти на секунды». Во время аэродромных работ команду сопровождали охранники (вахманы). Один был зверем, другой — старичок, побывавший в русском плену еще в Первую мировую войну, — знал русский язык и относился к пленным с явным сочувствием. В его дежурство «учитель из Дарницы» не упускал случая заглянуть на самолетную свалку и там впивался глазами в приборные доски «Хейнкеля-111». Случай помог проследить операции запуска. «Однажды мы расчищали снег у капонира, где стоял такой же, как „наш“, „Хейнкель“. С вала я видел в кабине пилота. И он заметил мое любопытство. С усмешкою на лице — смотри, мол, русский зевака, как легко настоящие люди справляются с этой машиной, — пилот демонстративно стал показывать запуск. Подвезли, подключили тележку с аккумуляторами. Пилот показал палец и опустил его прямо перед собой. Потом пилот для меня специально поднял ногу на уровень плеч и опустил — заработал один мотор. Следом — второй. Пилот в кабине захохотал. Я тоже еле сдерживал ликование — все фазы запуска „Хейнкеля“ были ясны». Заговорщики стали теперь обсуждать детальный план захвата машины. Заучено было: кто ликвидирует вахмана, кто расчехляет моторы, кто снимет струбцинки с закрылков... «Сам я мысленно думал: шансы — один из ста. Но отступать мы уже не могли». Теперь без ошибки надо было выбирать день. Он должен быть облачным, чтобы сразу скрыться от истребителей.
Приговор — «10 дней жизни»
Между тем жизнь на острове Узедом текла прежним руслом. Провинности пленных карались смертью, причем был изощренный прием: обреченному оставляли «10 дней жизни». В эти дни его избивали, лишали пищи, охрана с ним делала что хотела. Десять дней агонии никто не выдерживал. К «десяти дням жизни» приговорен был земляк Девятаева, татарин Федор Фатых. «Вернувшись однажды с работы, я застал его умирающим. Протянув пайку хлеба, Федор сказал: «Миша, возьми, подкрепись. Я верю: вы улетите». Ночью он умер. А через несколько дней приговор «десять дней жизни» получил и «учитель Никитенко»: «Сдали нервы, сцепился с бандитом и циником по кличке Костяморяк». В тот же вечер приговоренного жестоко избила охрана, которой помогал еще «Костя» с дружками. «Мои друзья сделали все что могли: прятали меня в прачечной, в момент построения становились так, чтобы не все удары меня достигали, восполняли отнятые пайки хлеба. Но десять дней я бы не протянул. 7 февраля решили: побег завтра или никогда».
Уложились в 21 минуту
День 8 февраля 1945 года начался на острове как обычно. Построение. Отбор команд. Задача Володи Соколова, возглавлявшего аэродромную команду, — сделать так, чтобы в аэродромную группу попало не более 10 человек, чтобы все были советскими и обязательно посвящены в планы побега. Все удалось. Засыпали воронки от бомб. Охранником был эсэсовец. Обычно он требовал, чтобы в обед в капонире для него разводили костер. Работу провели так, чтобы к 12 часам оказаться у нужного капонира. «В 12 ноль-ноль техники от самолетов потянулись в столовую. Вот горит уже костерок в капонире, и рыжий вахман, посадив винтовку между колен, греет над огнем руки. До „нашего „Хейнкеля“ двести шагов. Толкаю Володю: „Медлить нельзя!“ А он вдруг заколебался: „Может, завтра?“ Я показал кулак и крепко сжатые зубы“. Решительным оказался Иван Кривоногов. Удар железякою сзади — и вахман валится прямо в костер. Смотрю на ребят. Из нас только четверо знают, в чем дело. У шести остальных на лицах неописуемый ужас: убийство вахмана — это виселица. В двух словах объясняю, в чем дело, и вижу: смертельный испуг сменяет решительность действовать». С этой минуты пути к прежнему у десяти человек уже не было — гибель или свобода. Стрелки на часах, взятых у вахмана из кармана, показывали 12 часов 15 минут.
Действовать! Самый высокий, Петр Кутергин, надевает шинель охранника, шапочку с козырьком. С винтовкой он поведет «пленных» в направлении самолета. «Но, не теряя времени, я и Володя Соколов были уже у «Хейнкеля». У хвостовой двери ударом заранее припасенного стержня пробиваю дыру. Просовываю руку, изнутри открываю запор. Внутренность «Хейнкеля» мне, привыкшему к тесной кабине истребителя, показалась ангаром. Сделав ребятам знак: «В самолет!» — спешу забраться в кресло пилота. Владимир Соколов и Иван Кривоногов расчехляют моторы, снимают с закрылков струбцинки... Ключ зажигания на месте. Теперь скорее тележку с аккумуляторами. Подключается кабель. Стрелки сразу качнулись. Поворот ключа, движение ноги — и один мотор оживает. Еще минута — закрутились винты другого мотора. С боковой стоянки «Хейнкель» рулит на взлетную полосу. Никакой заметной тревоги на летном поле не видно — все привыкли: «Густав Антон» летает много и часто. Пожалуй, только дежурный с флажками на старте в некотором замешательстве — о взлете ему не сообщали. «Точка старта. Достиг ее с громадным напряжением сил — самолетом с двумя винтами управлять с непривычки сложнее, чем истребителем. Но все в порядке. Показания главных приборов, кажется, понимаю. Газ... Самолет понесся по наклонной линии к морю. Полный газ... Должен быть взлет, но „Хейнкель“ почему-то бежит, не взлетая, хвост от бетона не отрывается... В последний момент почти у моря резко торможу и делаю разворот без надежды, что самолет уцелеет. Мрак... Подумал, что загорелись. Но это была только пыль. Когда она чуть улеглась, увидел круги от винтов. Целы! Но за спиной паника: „Мишка, почему не взлетаем?!“ Оживает аэродром — все, кто был на поле, бегут к самолету. Выбегают летчики и механики из столовой. Даю газ. Разворот у линии старта. И снова газ... В воспаленном мозгу искрой вспыхнуло слово „триммер“. Триммер — подвижная, с ладонь шириною плоскость на рулях высоты. Наверное, летчик оставил ее в положении „посадка“. Но как в тричетыре секунды найти механизм управления триммером? Изо всех сил жму на себя ручку — оторвать хвост от земли. Кричу что есть силы ребятам: „Помогайте!“ Втроем наваливаемся на рычаг, и „Хейнкель“ почти у самой воды отрывается от бетона... Летим!!!» Управление триммером отыскалось, когда самолет, нырнув в облака, стал набирать высоту. И сразу машина стала послушной и легкой. «Посмотрел на часы, было 12 часов 36 минут — все уместилось в 21 минуту». Летели на север над морем, понимали: над сушей будем перехвачены истребителями. Потом летели над морем на юговосток. Внизу увидели караван кораблей. И самолеты, его охранявшие. Один «Мессершмитт» отвернул и рядом с «Хейнкелем» сделал петлю. «Я видел недоуменный взгляд летчика: мы летели с выпущенными шасси».
«Братцы, братцы...»
Высота была около двух тысяч метров. От холода и пережитого возбуждения у пилота и его пассажиров в полосатой одежде не попадал зуб на зуб. Но радость переполнила сердце. «Я крикнул: „Ребята, горючего в баках — хоть до Москвы!“ Всем захотелось прямо до Москвы и лететь. Но я понимал: такой полет невозможен — станем добычей своих истребителей и зениток». О приближении фронта догадались по бесконечным обозам, по колоннам машин и танков. И вот показались дымы, вспышки разрывов... Опять колонны людей и машин. Но теперь при виде летящего «Хейнкеля» люди с дороги бегут и ложатся. «Наши!» Эту радость неожиданно подкрепил плотный зенитный огонь. Два снаряда «Хейнкель» настигли. Слышу крик: «Ранены!» И вижу — дымится правый мотор. Резко бросаю самолет в боковое скольжение. Дым исчезает. Но надо садиться. Немедленно... Внизу раскисшая, в пятнах снега земля: дорога, опушка леса, и за ней — приемлемо ровное поле. Резко снижаюсь. Неубранные шасси в земле увязнут. Надо их срезать в момент посадки скольжением в сторону..." Артиллеристы 61-й армии с дороги, ведущей к линии фронта, видели, как на поле, подломив колеса, юзом сел «Хейнкель». Опушкой, опасаясь стрельбы, солдаты бросились к самолету. «А мы в „Хейнкеле“ не вполне уверены были, что сели среди своих. Еще два часа назад машина стояла на секретнейшей базе фашистов». Первое, что предприняли прилетевшие, — попытались скрыться в лесу. Захватив винтовку убитого вахмана и пулемет с «Хейнкеля», поддерживая раненых, они пробежали сотню шагов по полю, но повернули назад — сил не было. Приготовив оружие в самолете, решили выждать, что будет. «На обороте полетной карты я написал, кто мы, откуда бежали, где до войны жили. Перечислил фамилии: Михаил Девятаев, Иван Кривоногов, Владимир Соколов, Владимир Немченко, Федор Адамов, Иван Олейник, Михаил Емец, Петр Кутергин, Николай Урбанович, Дмитрий Сердюков». — Фрицы! Хенде хох! Сдавайтесь, иначе пальнем из пушки! — послышались крики с опушки леса. Для сидевших в самолете это были очень дорогие слова. — Мы не фрицы! Мы свои, братцы! Из плена. Свои! Люди с автоматами, в полушубках, подбежав к самолету, были ошеломлены. Десять скелетов в полосатой одежде, обутые в деревянные башмаки, забрызганные кровью и грязью, плакали, повторяя одно только слово: «Братцы, братцы...» В расположение артиллерийского дивизиона их понесли на руках, как детей, — каждый весил менее сорока килограммов.
* * *
Было это почти день в день сорок лет назад, 8 февраля 1945 года. Сорок лет — немалое время. Из десяти дерзких и смелых людей время лишь двух пощадило — Михаила Петровича Девятаева и живущего сейчас в Горьком Ивана Павловича Кривоногова. Два волгаря встречаются иногда, вспоминают... Жизнь Девятаева после войны была накрепко связана с Волгой. Испытывал тут сейчас привычную всем «Ракету», водил между волжскими городами несколько лет «Метеор». Сейчас на пенсии. Но бодрый — водит автомобиль и, кажется, мог бы и самолет. Шестьдесят семь человеку. Окружен внуками. Два сына — врачи, дочь — музыкант. Выросли дети небалованными. Всего в жизни достигли трудолюбием и упорством, так же, как и их отец, пятьдесят лет назад босиком появившийся тут, в Казани. В мордовском его Торбееве сейчас музей. Главные экспонаты в нем: летный шлем, лагерная полосатая роба, фотографии земляка, фотографии самолета. «Лагерную одежду вместе с деревянными башмаками я долго хранил в узелке. Но стало тесновато в квартире — отвез матери.
Она хранила». Не тянуло ли бывшего узника побывать в Пенемюнде? «Тянуло! И очень обрадовался, когда правительство ГДР пригласило меня вместе с семьей погостить... Все показал сыновьям: где были наши бараки, откуда пускались ракеты, где стоял самолет. Прошел с сыновьями весь путь по рулежной дорожке и взлетной полосе к морю. Что сказал им тогда?.. Сказал, что на этом окруженном морем клочке земли постоянно думал о Родине, и это давало мне силы. Сказал еще: из любого, даже самого трудного положения в жизни есть выход. Главное — не отчаиваться, не потерять в себе человека».
В. ПЕСКОВ. 7 февраля 1985 г.
P. S. Михаил Девятаев прожил 85 лет. Его не стало 24 ноября 2002 года. Похоронен в Казани, где до последнего работал на речном вокзале.
Источник: Комсомольская правда № 18 от 7 мая 2021 года
